Культура МОНГОЛИЯ ТОП

На сопках Маньчжурии

Рассказ современной монгольской писательницы Ц.Тумэнбаяр (род.1959) посвящён 110-летию написания знаменитого русского вальса «На сопках Маньчжурии» (композитор и автор текста И.А.Шатров). Во время русско-японской войны 1903-1905 гг. Мокшанский пехотный полк храбро сражался против японской Императорской армии. В одном из тяжелейших боёв между Мукденом и Ляояном (территория Китая, Маньчжурия) он попал в японское окружение. В критический момент сражения по приказу командира полка капельмейстер Шатров вывел оркестр на бруствер окопов и начал играть боевой марш. Воодушевлённые солдаты ринулись в штыковую атаку и прорвали окружение противника. Но в этом бою погибли почти все музыканты полкового оркестра. Памяти боевых товарищей оставшийся в живых капельмейстер Мокшанского пехотного полка и посвятил свой вальс, написанный в 1907 году.

Главный герой рассказа Ц.Тумэнбаяр – японский генерал из древнего самурайского рода. Автор показывает своего героя в разное время и в разных обстоятельствах. Можно полемизировать с писателем по поводу достоверности тех или иных исторических реалий, но нельзя лишать его права на художественный вымысел. Ц.Тумэнбаяр представляет читателю образец современной монгольской психологической прозы.

Доцент кафедры монголоведения и тибетологии Восточного факультета СПбГУ М.П.Петрова

 

 

На сопках Маньчжурии

Ц.Тумэнбаяр 

(рассказ)

 

Генерал Императорской армии Японии Такаяма летел на вертолёте над сожжённой до тла в результате атомной бомбардировки Хиросимой. Невозможно было смотреть на валяющиеся там и сям искалеченные трупы людей, на кости, с которых слезло мясо, на болтающиеся конечности с обожжённой и слезшей кожей и город, превратившийся в руины. Такаяма летел над горячим пепелищем Хиросимы, где земля словно бы сжигала трупы, и чувствовал в душе неизбывный позор:

— За кого мы воевали? За Императора? Тогда как же… как… мы могли ввергнуть свой народ в огненный ад? Мы захлебнулись в собственной крови, – с болью в груди подумал он и прикрыл глаза. И тут словно бы наяву он услышал написанный военным капельмейстером русского пехотного полка мотив печального вальса «На сопках Маньчжурии». Этот вальс, навечно запечатлённый в его сердце, был как будто бы единственной в мире мелодией, способной расшевелить душу генерала, обострить его страдание и радость. Звуки вальса раздавались в самой глубине его души, приводили в смятение, будоражили, волновали. Это состояние невозможно было объяснить. Видимо, мелодия вальса обладала волшебным свойством ввергать человеческую душу в бездонную пропасть воспоминаний о смутно-далёких встречах, былых разлуках и минувших расставаниях. Каждый раз, когда Такаяма слышал её, он ощущал, что вот — вот в самом конце ему откроется что-то важное, может быть даже смысл всей его жизни.

— За мной!.. – в ушах звучала команда, перед глазами стояли мрачные лица стонущих раненых солдат. Такаяма как наяву видел мрачное небо, густой, чёрный дым сражения, реки красной крови. Его солдаты сражались неистово как дикие звери. Кругом раздавались крики по-японски и по-русски.

Генерал схватился за голову, спросил сам себя: «Кому всё это нужно, кому?..  Здесь вот погибли  не только военные, но и простые люди – женщины, младенцы, старики».

Такаяма закончил Военно-морскую Академию в Петрограде – столице России, вернулся домой, получил погоны капитана и в свои двадцать пять уже разрабатывая планы морских сражений, неся службу в Порт-Артуре. За выдающиеся успехи в низвержении легендарного непобедимого Балтийского флота в Жёлтом море был награждён Императорским орденом. Он одержал победу, применив тактический ход,  о котором не догадывались военные так называемой культурной Европы. В средние века его использовали японские морские разбойники,  а именно внезапное молниеносное нападение, психологическое подавление противника и быстрое уничтожение как можно большего количества людей.

Холодная, трескучая, морозная зима на реке Неве. Обнимая красавицу дочь генерала русской царской армии Светлану, Такаяма катается с ней на санках, скатываясь против ветра с ледяной горки. Он до сих пор яснее ясного помнит радостный девичий крик, когда их санки зацепились о пенёк и они со смехом упали друг другу в объятия. Такаяма не мог удержаться, чтобы не поцеловать её красные смеющиеся губы. Он и сейчас видел перед собой голубые глаза Светланы, излучающие  безграничную любовь.

Снежная буря завывала и тогда, когда они упали на диван плохо освещённой маленькой комнаты в гостинице, где жарко пылал камин, полный сухих дров. Под своими пальцами Такаяма ощутил дрожь губ, которую хотела, но из-за волнения не могла скрыть Светлана. Он не забыл и жар горячего тела русской девушки, которая тихо и нежно вскрикивала от того, что была впервые сжата в жёстких мужских руках.

Ах, как они кружились в вихре марша Мендельсона на глазах барышень и молодых военных, только что приведённых к присяге! Он подошёл к Светлане и пригласил её на церемониальный танец.  Среди присутствовавших на балу высшего офицерского состава молодых людей он отличался отменной выправкой и решительностью. Бальный зал в известном на весь мир Зимнем дворце российского Императора сверкал роскошным хрусталём и зеркалами. Светлана чувствовала, что на них смотрят не отрывая глаз дочери русских аристократических фамилий, офицеры и князья, что пришли на бал. Воодушевлённая таким вниманием Светлана говорила тогда: «Вы настоящий удивительный самурай. Я и не догадывалась, что японцы так хорошо танцуют. Как это Вы так?» Её смех отдавался в его груди. Рядом с ними раздался завистливый шепот: «Светлана без ума влюбилась, бедняжка, ножки лёгкие, душа в ажитации, что-то будет?»  Когда танец закончился и кавалер провожал барышню к указанному ею месту, Светлана сказала: «В 1877 году наш Император Александр П провожая войска на Русско-турецкую войну, сказал : « Когда солдат идёт на войну, он должен быть счастлив, словно идёт на свадьбу. После чего этот свадебный марш официально назначил маршем лейб-гвардии Казачьего полка. А Вы можете пойти на войну словно влюблённый жених на свадьбу?»  Такаяма удивился этому эксцентричному вопросу и не смог дать никакого ответа.

Его друг Ташима, который учился вместе с ним в Петербурге, отправился на выполнение своего первого боевого задания в Порт-Артур и погиб при взрыве, так и не сумев выбраться с судна. Русские похоронили Ташиму вместе с его боевыми товарищами на своём кладбище по православному обряду и воздвигли деревянный крест на его могиле.

Такаяма издали наблюдал в бинокль, как они крестились и давали ритуальный залп из своих ружей. «И меня бы так похоронили», – подумал он.

За сутки до своего последнего сражения Ташима сказал : «Нам надо поговорить», —  и они вместе вышли на палубу корабля и стали смотреть, поджимая губы, в сторону русских военных судов.

— Сегодня ночью мы с тобой пойдём в атаку против тех, с кем просыпались под звук горна, ели из одного котла, маршировали под одним флагом, обучались у одних учителей, делили горе и радость своих молодых лет. Что думаешь? – со вздохом произнёс он. Такаяма ответил:

— Что делать? Они русские, мы японцы. Они и мы сражаемся за свою Родину, за своего Императора. Мы ведь с тобой самураи, — и похлопал его по плечу. Теперь он часто вспоминал, как стоял Ташима и смотрел на него нестерпимо грустными глазами.

В последнем письме любимой Светланы была фотография с аккуратной надписью на обратной стороне: «Когда я снималась на это фото, думала о нашем первом свидании. Правда. Однако я боюсь. Слышала, что русские с японцами собираются воевать. За тебя, за батюшку, за родину боюсь. Навечно твоя Светлана».  Такаяма бережно положил фотографию мило улыбающейся девушки в свой внутренний карман и время от времени в свободную минуту вынимал её и погружался в светлые воспоминания.

После гибели своего товарища, стоя на палубе боевого корабля, он вынул из кармана портрет девушки, в последний раз взглянул на него, в последний раз прочёл надпись на обороте, подумал: «Это письмо написано тонкими белыми руками, которые я целовал, согревая своим горячим дыханием, сжимал в ладонях холодной северной зимой на берегу реки Невы». Такаяма собрался с духом и швырнул фотографию в волны Жёлтого моря. Когда светлое лицо девушки подхватили морские волны и оно стало отдаляться, Такаяма глубоко вздохнул и, обернувшись к своему подразделению, скомандовал:

— Огонь! Когда сплошной огонь очереди лёгкого пулемёта с палубы судна Такаямы заставил русских солдат падать как подкошенных ряд за рядом, он стоял, схватившись онемевшей рукой за бортик палубы, плотно до крови закусив губы. Лицо его было мрачнее тучи.

Жизнь Такаямы с самого раннего детства (с тех пор, как он начал помнить себя) была связана с войной. Его отец был знаменитым самураем эпохи Эдо. В то время самураи были не столько воинами, сколько государственными мужами, почитавшими науки и нравственность. Более того – государственные наказания осуществлял не Император, а самураи, называвшиеся Сёгун. Основными предметами гордости самурая являются строгий устав, слово мужчины, нравственность, выносливость, искренность. Свою семью самураи почитают не меньше, чем Императора. Отец Такаямы, его дед и прадед  в эпоху Эдо были руководителями Сёгуна, легендарными самураями.

Но когда настала эпоха Мэйдзи, Император властным решением широко распахнул окна и двери  закрытой для внешнего мира Японии, которая более двухсот лет жила, словно под перевёрнутым котлом. И тогда западный прогресс вместе со всем своим мусором словно волна паводковой воды захлестнул страну. В первую очередь был принят совершенно новый армейский устав и стали использоваться новые виды вооружения, которые не шли ни в какое сравнение с самурайскими мечами. Выпустили закон об обязательной воинской службе в Императорской армии для мужчин определённого возраста различного происхождения – рабочих, рыбаков, крестьян. Как обезьяны копировали организацию французской армии. Вместо длиннополых самурайских кимоно военнослужащих одели в одинаковые короткие куртки, брюки и рубашки западного образца, а легендарные самурайские мечи заменили на современное огнестрельное оружие. Самураи не только слетели с «высоких позиций», но и недовольные тем, что стали нести службу вместе с крестьянами гораздо ниже себя по происхождению, объявили непримиримую войну  западным порядкам.

Из-за этого в 1877 году самураи под предводительством Сайго Такамори подняли Сацумское восстание. Самурайские сословные войска подняли мечи такана против превосходящей их в несколько раз общенациональной армии, вооружённой огнестрельным оружием. Много восставших погибло. Одним из сорока настоящих самураев наряду с Сайго Такамори был отец Такаямы. Они сражались до последней капли крови. «Он погиб как герой, даже изображение карпа кои на его спине совершенно исчезло под пулемётным огнём. Больше десяти пуль попало в его грудь и она стала словно решето», — вспоминала позднее мать, роняя слёзы.

И хотя они сражались против нового государственного устава, их, окончивших свои жизни как настоящие самураи, похоронили в соответствии с многовековыми традициями, свято почитающимися японцами. В то время мать Такаямы была очень молодой.  Скорбно склонившись над  трупом своего мужа на руках с сыном, которому не исполнилось ещё и года, она поклялась, что «воспитает его настоящим самураем, унаследовавшим имя и силу своего отца». В соответствии с этой клятвой она направила Такаяму на путь самурая новой власти.

У жён самураев тоже был особый способ лишать себя жизни под названием «жигай». Они обязаны были совершить жигай в том случае, если муж сделал харакири или попал во вражеский плен. Мать Такаямы без малейшего колебания совершила бы жигай, но её муж не сделал харакири и не попал в плен, а погиб смертью героя на поле битвы. Поэтому она не должна была лишать себя жизни.

А для Такаямы главным смыслом жизни стало безусловное соблюдение самурайских законов на службе в Императорской армии, против которой до последнего дыхания боролся его отец.

Японские военачальники, одержавшие победу в Порт-Артуре, были вне себя от радости. Они хором провозглашали: «Да здравствует Япония! Да здравствует Император!» и, поднимали бокалы с криками: «Гамбай, гамбай», осушая их до дна. В то время Такаяма был ещё в звании полковника. И хотя он вместе со всеми поднимал свой бокал, в душе его не было никакого воодушевления.

Там и сям стонали русские и японские раненые, некоторые призывая Бога, искали спасения, некоторые кого-то проклинали, мучились, сражаясь за жизнь. Жёлтое море стало красным от крови и перекатывало багровые волны. Перед его глазами вставали образы русских военных, хоронивших японских солдат, что погибли в первых сражениях. Их сменяли военные музыканты Шатрова, которые смело играли героический марш после гибели своего командира. Пехотинцы русского Мокшанского полка под звуки этого марша тогда прорвали оборону противника.

Такаяма, хорошо знавший русских и русский язык, участвовал в подписании мирного договора между Россией и Японией в 1907 году. Время от времени ему вспоминалась почти забытая  девушка — его первая любовь. Он часто скучал по слушателям академии, с которыми вместе учился, большинства из них уже не было в живых. После окончания переговоров был небольшой приём. Оркестр духовых инструментов заиграл никогда раньше не слышанный, тихий, но в то же время с нарастающей мелодией вальс. В висках застучало, по всему телу прошёл озноб. Мелодия завладела всем его существом. Эта мелодия словно бы утешала его нежной своею грустью. Она как будто напоминала не только законы вселенной, но и его собственное прошлое, как будто объясняла и будущие события, о которых сейчас ещё невозможно было догадаться. Иногда звучала она нежно и грустно, иногда бодро и весело, а то завывала так, что невозможно было это вынести. Что-то снизу изнутри поднималось вверх и застревало в носу, а на глаза помимо его воли наворачивались слёзы. Генерал забыл о том, что находится в зале приёмов. Он погрузился в совершенно иной мир, чётко вспомнил свою любовь, которой не успел насладиться и ощутил глубокую грусть. Мелодия смолкла, Такаяма спросил у сидящего рядом: «Чьё это произведение?» Тот удивлённо глядя на генерала, ответил: « Шатрова – капельмейстера Мокшанского пехотного полка, который воевал в Порт-Артуре – вальс под названием «На сопках Маньчжурии ».  Такаяма подумал: «А Шатров-то, видно, сердцем писал…» и вспомнилась ему любимая Светлана, танцевавшая под мелодию свадебного марша так, что ветер проносился по залу. Мысленно возвратился генерал в свою студенческую юность. Он с болью вспомнил и то, как безжалостно швырнул в воды Жёлтого моря  Светланину фотографию и её последнее письмо. Швырнул как будто вместе со своими любящими сердцем и душой. И тут же ощутил невыносимое желание унестись прямо сейчас  несмотря ни на что к любимой русской девушке. Возможно, под воздействием этой мелодии он расчувствовался и поддался сентиментальным воспоминаниям, но скорее всего то, что давно скрывалось в его душе, отчётливо проявилось под звуки этого вальса. Но если бы он вышел из зала до того, как эта музыка начала воздействовать на сердце, что было бы…

Впоследствии Такаяма бахвалился своей победой, в сражении за которую погибли сотни солдат. Голова кружилась, это был какой-то военный психоз. Такаяма с ранних лет воспитывал своего сына в самурайских традициях. Уже в пять лет заставил присягнуть отцовскому мечу и дать клятву воина. Именно он поселил в маленьком сердце кровавые мечты. Дело в том, что за время многочисленных прошедших войн основу побед Японской армии составляли качества истинного самурая и традиции, пропитанные кровью японцев. Пожалуй, они ничем не уступали западному оружию.

 От крестьян, которые вели самую простую деревенскую жизнь до детей из аристократических фамилий – все гордились происхождением из «семей самураев», высоко чтили свои самурайские обычаи и для того, чтобы сконцентрироваться и укрепить свою душу усердно учились. Такаяма не сомневался, что вырастит из сына смелого самурая, искусного в бою и превосходящего себя в уме. Так и было.

Однако прославленная японская армия, подойдя к границе Монголии – реке Халхин гол была впервые разгромлена. Стыд испытывали все, но его сын после битвы склонился перед отцом и прокричал: «За Родину, за Императора, по самурайской традиции…»  Бесстрашно сжав в руке штык от ружья, он вонзил его в живот, изо рта хлынула кровь, и он упал замертво. Этот такой удобный для харакири ружейный штык был очень похож на короткий нож танто, которым традиционно совершают харакири. Вонзив штык в левую часть живота, он с силой рванул его слева направо, из живота хлынула кровь и сын скончался. Однако за мгновение до этого, когда жизнь ещё не до конца покинула его, он  с мольбой в глазах, словно бы говоря:  «Быстро прикончи меня» кинул взгляд на отца  и только тогда свет в его глазах стал постепенно угасать и он головой вперёд упал на землю. Такаяма не отрываясь смотрел на своего страдающего сына, осознавая утрату, к горлу подкатил комок и на миг перехватило дыхание. Самым главным качеством самурая считается постоянная психологическая готовность к смерти.

Для Такаямы, который видел страшную смерть своего даже не достигшего восемнадцати лет сына, вальм «На сопках Маньчжурии» был полон неизбывной грусти и тоски. Ему казалось, что мир  вокруг сжимается в маленькую точку, где бытие борется с небытием. Сознание генерала на миг помутилось. Кто-то сказал:

— Генерал, Вы в порядке? – его лицо стало белым как у покойника, но он усилием воли заставил себя очнуться и собраться с мыслями: «Это война, война, а разве я не призывал на смерть тысячи и тысячи детей?» Тут вальс «На сопках Маньчжурии» начал стихать словно кто-то у кого-то просил прощения. Мелодия вытекала прямо из глубины его души и тогда он, помимо своей воли воздел руки к небу и закрыл глаза.

Вскоре и солдаты, и командиры с гордостью стали говорили о смерти сына генерала Такаямы, приводили его в пример как живой образец  героического поступка. Пожилые генералы и офицеры не выражали соболезнований, а говорили, что истинный самурай  сын генерала Такаямы проявил смелость мужчины-воина.  Генерал же воспринимал искренние поздравления как насмешку судьбы.

В его отрешённом взгляде, что следует по ветру за письмом, написанным матери солдата, у которой до последнего мгновения ещё есть надежда на то, что сын остался в живых сменяют друг друга сцены неожиданной кровопролитной атаки, когда люди кидаются друг на друга как звери. В ушах звучат тихие и громкие стенания раненых, их измождённые шаги, видятся угрюмые лица солдат, вздымающиеся морские волны, светящиеся ракеты, перечёркивающие ночное небо, дающие сигналы от кого-то кому-то, отсветы далёких взрывов тёмной-претёмной ночью, мрачное небо, когда нельзя различить копоть и дым.

Когда после приземления вертолёта он вернулся в штаб, адъютант дрожащими руками протянул ему телеграмму — молнию: «Русские объявили нам войну». Лицо генерала стало цвета пепла Хиросимы, который он только что видел, он сразу безошибочно понял «в этой войне мы проиграем». Дух его отца самурая не простит ни скорби побеждённого, ни позора поражения.

Увидев зверства, имевшие место в Нанкине, он начал сомневаться, побеждают японцы или нет. У полковника не было никакой возможности оставить в живых такое огромное количество пленных. Его непосредственный начальник тогда не захотел пачкать руки и свалил всю ответственность на Такаяму, поощряя на зверства своих солдат. К счастью, сын в то время только-только достиг 16-летия и ещё не был призван в армию, поэтому-то  и не участвовал в этом неприглядном деле.

Не сомневавшиеся в победе высшие офицерские чины оставили всё это без всякого внимания, укрывались, спрятав головы под кимоно гейш, овладевших искусством делать мужчин счастливыми. Низшие офицерские чины и солдаты вели себя как хозяева на улицах Нанкина. Они тогда говорили : «Это проверка самурайских качеств» и привязывали к столбам несовершеннолетних детей, стариков, женщин, рубили их саблями, то тут, то там протыкали их штыками и всячески мучили, соревнуясь между собой, кто больше людей казнит за день, насиловали малолетних девочек без разбора. У видевшего все эти зверства Такаямы всё внутри сжималось, его тошнило, он часто задавал себе вопрос: « По самурайским законам запрещено лгать, произносить проклятия, совершать неблаговидные поступки, он должен презирать богатство. Правда для него должна быть превыше жизни. Как же так?». Как же клятва самурая: «Моим наивысшим долгом считается защита прав моего хозяина где бы я ни находился – в горах или под землёй. Мы идём дорогой воина и призваны исполнять свой долг». Что за закон презирать всё чистое и светлое? – так он кричал изо всех сил. Однако один офицер, стоявший рядом, заметил это и спросил: «Полковник, почему Вы так кричите? Душевные раны, нанесённые нам противником, омоет кровь наших врагов. Уж не говорите ли Вы на языке, который понимают наши враги?» и посмотрел на него довольным сытым взглядом. Такаяма увидел, что и другой офицер пристально и с любопытством смотрит на него, не нашёлся с ответом и так и остался стоять с открытым ртом. «Это не просто зверства, которые они чинят своим врагам, это уже привычка, извращённое любопытство к убийству живых людей, человека», — когда он это понял, с горечью сказал:    « По вашим жилам течёт не самурайская кровь, а гниль, вы потеряли человеческий облик».

Его чувствительное сердце забилось и взору ясно представилась картина похорон русскими его боевых товарищей. «Если бы вместо них был я? Вместо них должен был быть я» — так он впервые позавидовал смерти своих сослуживцев, которые лишились жизни в глубокой молодости.

Он вернул дежурному офицеру телеграмму и без единого слова покинул штаб.

С тяжёлым сердцем он вернулся домой и подумал, что судьба сыграла с ним слишком злую шутку. И тогда он решил навсегда покончить с грешными днями своей земной жизни.

На рукоятке его отцовского было чётко выгравировано: «Самурай Таяка 12545».  Стальной меч- катана в бронзово-золотых ножнах был гордостью семьи, передавался из поколения в поколение и как святыня висел на стене.

Редко кому доводится выбирать вид своей смерти. Такаяма был из числа этих людей. Чётко следуя самурайским традициям, он побрился, вымылся, надел белую ритуальную одежду, расстелил на полу коврик.  Перед собой поставил квадратный столик, на него — сакэ в кувшинчике, одну рюмку, бумагу для завещания, ручку, отцовский меч бережно взял двумя руками, преклонил к нему голову, сел на коврик, вынул меч из ножен и положил перед собой.

В зеркальной глади меча отразился его широкий морщинистый лоб, решительное лицо, плотно сжатые губы. Генерал  сделал четыре глотка сакэ. Перед тем, как покончить с собой, самурай обязательно должен составить завещание.

Такаяма взял ручку и бумагу, помедлил с минуту и хотя у него всего было вдоволь, кому он мог всё это завещать? После того, как он в песках Номун хана похоронил своего единственного сына, он перестал решительно смотреть людям в глаза, словно сам был в этом во всём виноват. Тут он увидел, как склонившись и глядя «безжизненными» глазами, в которых угас огонь, сидит его изнурённая жена. Генерал отложил ручку. Что он мог завещать?

 И тогда он прикоснулся остриём заветного отцовского меча к своему пупку, очень спокойно, возможно нащупывая какую-то важную точку на своём теле.

Так как жене нельзя присутствовать в тот момент, когда её муж совершает харакири, уже давно ему был назначен кайшакуни. Но Такаяма не захотел его принять. Он прикрыл глаза, в последний раз глубоко вздохнул, приготовился к тому, чтобы принять любые предсмертные страдания и муки, закусил губы и в мгновение ока сильным движением проткнул свой живот.

В ту же секунду раздались  ружейные залпы на похоронах его русских товарищей, а вместе с ними и звуки вальса «На сопках Маньчжурии».  Мелодия проникла в самое сердце, она всё звала кого-то куда-то. Такаяма прошептал: « Неужели русские написали этот марш, когда проигрывали?» и  испустил последний дух.

Конец

22.11.2017 – 20.01.2018

Перевела с монгольского доцент кафедры монголоведения и тибетологии Восточного факультета СПбГУ М.П.Петрова